Доктор Живаго (лекция #5.4) Леонид Немцев

Академик Дмитрий Лихачев называл роман «Доктор Живаго» «лирической автобиографией» Бориса Пастернака и считал, что в нем поэт пересказал историю своей души. Прообразами героев романа являются разные люди, но Лара – это, прежде всего, Анима автора. Сюда, как будто бы подходит образ Ольги Ивинской, противоречивой, страстной (знакомство состоялось в 1946 году, когда Пастернак уже работал над романом). Но, как ни странно, ее черты встречаются и в образе Юрия Живаго и других образах. А Лара – это собирательные переживания автора, включающие образ России, черты Наташи Ростовой. Пастернак мог бы сказать: «Лара – это я». Роман сильно критиковала Ахматова. Набоков сделал его мишенью едкой сатиры из-за конфликта при присуждении Нобелевской премии. В романе много слабостей композиционных, художественных, речевых, так не принято писать с XVII века. Но, как говорил Бродский, «главное – величие замысла». А величие замысла здесь есть. Борис Пастернак называл «Доктора Живаго» «своим христианством», поэтому при прочтении романа особое внимание стоит уделять всему, что связано с образом Христа. В самой фамилии Живаго заключена отсылка к знаменитой цитате из Евангелия: «Ты — Христос, Сын Бога Живаго». Перевод названия: доктор всего живого, доктор жизни. Жизнь — это та точка, в которой сходятся у Пастернака художественное вдохновение и вера. «Искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами: оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь. Большое, истинное искусство, то, которое называется Откровением Иоанна, и то, которое его дописывает». Эта догадка приходит Живаго во время панихиды. Структурную основу романа, по Седаковой, составляет православная панихида. О жизни как о подарке Творца и как о дарении себя другим Пастернак повторяет без конца, в стихах и прозе. «Общение между смертными бессмертно», как толкует Евангелие герой Пастернака. В философии творчества Пастернака космического устроения хаоса, демиургического действия поэту не поручено, ибо космос и так уже есть. Он есть только что, он совершенно нов. Первичная интуиция Пастернака связывает поэта не с хаосом до творения, но с начальными Днями Творения. Насилие не способно даже осквернить жизни, поскольку никакого внутреннего касательства к ней фатально не имеет. Мир позднего Пастернака – мир победившего Воскресения. Самого Живаго хоронят без отпевания, которое ему, по словам Лары, в отличие от многих, «по росту»: «Он так всего этого стоил, так бы это «надгробное рыдание творяще песнь: аллилуия» оправдал и окупил!». В эпилоге, в послевоенной Москве друзья читают записки Живаго: поминальное слово «мальчика» (в начале романа он ничего не смог сказать на могиле матери) наконец звучит. Их охватило «счастливое, умиленное спокойствие за этот святой город и за всю землю...» Это светлая концовка. Она немного напоминает эпилог «Мастера и Маргариты», но спокойствие Воланда за город совсем другое.