Лекция Натальи Рубинштейн “Абрам Терц и Александр Пушкин“ ()

Лекция: “Абрам Терц и Александр Пушкин (отчего скандал и крики в эмиграции и дома).“ Поговорим о Пушкине. О ком же еще и говорить 6 июня, в 219-ый день его рождения? Далеко, однако, откатило временем нашего основоположника. А ведь, кто постарше, как я, например, отчётливо помнят юбилей 1949 года – пушкинское стопятидесятилетие и собственную тщедушную победу в городской викторине для старшеклассников, куда настырную четвероклашку допустили просто из милости. А ведь есть и такие долгожители – дай Бог им здоровья! – что к 1937 году уже знали грамоте и ходили в школу с тетрадками, на обложке которых располагались Лукоморье или князь Олег, прощающийся со своим конём. И – подумать только! - через несколько месяцев тетрадки оказались опасными: на хвосте коня стали искать – и находили! – свастику, и тетрадки ободрали, а художника М.П.Смородкина законопатили на 8 лет на Колыму. Странное это дело, в советские годы что ни «пушкинский год», - у Павла Антокольского в 1937 году вышел, к слову, сборничек стихов под таким названием - то год великих посадок, этапов на север, сроков огромных… Взять хоть 1937 или тот же 1949, или – поскромнее – 1952. Солнце русской поэзии для власти был чем-то вроде волшебного фонаря. Посветишь им – и ни грязи, ни крови как бы и не видать. Среди всего этого юбилейства пришёл домуправ со словами: «Наш жакт не ожидал, что будет такая шумиха». Это Зощенко, конечно. Вот уже и слово «жакт» выпало в раздел «устар.», не всякий по буквам расшифрует, а всё равно смешно: «Моя же бабушка, ещё того чище, родилась в 1836 году. То есть Пушкин мог её видеть и даже брать на руки. Он мог её нянчить, и она могла, чего доброго, плакать на руках, не предполагая, кто её взял на ручки». Так этот будущий пасквилянт и литературный подонок, в терминах знаменитого Постановления, изображал всенародную любовь к поэту. Ну, ничего, по 49-му году он бы так не смеялся. А в 1939 году, как постскриптум к неуёмной юбилейной промышленности, завелись у Даниила Хармса «Анекдоты о Пушкине», при жизни автора не печатавшиеся. Это я к тому, что полного единодушия всё-таки не было. Один: « Я мстил за Пушкина под Перекопом, /Я Пушкина через Урал пронёс…» Другой того пуще - на тему сна о справедливом возмездии: «Мы твоих убийц не позабыли:/ в зимний день, под заревом небес,/ мы царю России возвратили / пулю, что послал в тебя Дантес». А третий, как дурачок, что рыдает на свадьбе и пляшет на похоронах: «Пушкин любил кидаться камнями. Как увидит камни, так и начнет ими кидаться. Иногда так разойдется, что стоит весь красный, руками машет, камнями кидается, просто ужас!» Пушкин - первый представитель старой российской культуры, канонизированный советской пропагандой, усвоенный и присвоенный ею. Но не забудем, что еще в 1913 году столичных футуристов во время гастрольных странствий в Николаеве, как о том вспоминал Маяковский, попросили “не касаться ни начальства, ни Пушкина“. Так что попытки пустить Пушкина по разряду начальства даже старше советской власти. Возможно, тут и кроется разгадка того единодушно скверного приёма, который был оказан великой освободительной книге Абрама Терца «Прогулки с Пушкиным» как в среде русской эмиграции в середине 70-х, так и при публикации на родине в 90-е, уже в Перестройку. Ну, советские, заскорузлые, пригнутые и вышколенные линейкой политграмоты – ещё куда ни шло, но доблестная вольнолюбивая эмигрантская критика, тоже ведь, кроме «прогулки хама с Пушкиным» - формула Романа Гуля - почти никаких других оценок не произвела. Странная вещь, непонятная вещь! «Прогулки» были напечатаны в Лондоне в 1975 году. А 18-ю годами прежде в Милане вышел в свет роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», и тот же Роман Гуль видел в нем новое слово и новый этап во взаимоотношениях двух ветвей русской литературы – советской и эмигрантской: «Все, конечно, началось с „Доктора Живаго“, который прорубил окно в Европу». Что ж они там все читать разучились меньше чем за два десятилетия? Что помешало этой «русской Европе» расслышать благую весть освобождения, принесенную с родины, из глубины мордовских лагерей, Абрамом Терцем? Почему Роман Гуль почти сливается, почти братается с советским погромщиком Станиславом Куняевым в ненависти к небольшой книжке Терца?